Ниобея

^{Абрахам Блумарт Ниоба и её дети (1591г.)}

Начались счастливые времена. Из обоих юношей один, Амфион, был тих и мечтателен, другой, Зет, — деятелен и ретив; они постановили поэтому, чтобы первый правил в мирное время, второй — во время войны. Амфион всех очаровывал своей игрой на лире: не только люди, но даже звери, даже деревья, даже камни чувствовали ее волшебную силу. А под Кадмеей к тому времени вырос большой посад — необходимо было и его окружить стеной. Но для этого, рассказывают, не понадобилось ни каменщиков, ни плотников: Амфион играл — и камни следовали его зову, сами собою слагались в стену; Амфион играл — и сосны срывались со своих корней и, смыкаясь стволами, образовывали тяжелые ворота. Семь таких ворот, по числу струн своей лиры, устроил Амфион — оттого-то город и получил прозвище «семивратного». Назвали его братья в честь своей спасительницы Фивами. Старое имя Кадмеи осталось за акрополем.

Пришлось братьям подумать о невестах. Зет быстро решил этот вопрос: он женился на Фиве, сказав себе, что лучшей жены ему не найти. Что с ними дальше случилось, мы не знаем. Но Амфион узнал, что далеко за морем, в богатой Лидии, у ее царя Тантала есть дочь неописуемой красоты по имени Ниобея, — он решил к ней присвататься. Собственно, это было безумием: ему ли, царю маленького греческого городка, мечтать о такой невесте! А Ниобея была не только самой богатой царевной во всей этой части света — ее отец Тантал был любимцем богов, и сама она пользовалась дружбой одной из богинь — Латоны, Но Амфион надеялся на волшебную силу своей лиры — и не ошибся. Ниобея, сначала высокомерно встретившая этого никому не известного царя каких-то Фив, была тронута его игрой и радостно последовала за ним в его нероскошное царство.

Нероскошное — да, но все же в нем было одно сокровище, подобного которому не имелось даже в казне царя Тантала, — ожерелье Гармонии. Правда, на нем тяготело проклятье змея, но Амфион надеялся, что он был уже умилостивлен телом растерзанной жены Лика и проклятье с ожерелья снято. Радовался Амфион, поднося жене столь драгоценный подарок. Как бы то ни было, Ниобея надела ожерелье Гармонии; уже раньше прекрасная, она показалась в нем вдвое прекраснее, но вместе с ним ее обуяла и гордость Агавы и Дирки.

Прошло много лет, полных самого безоблачного счастья. Сами боги, казалось, благословили Ниобею свыше всякой меры: семь могучих сыновей, семь красавиц-дочерей родила она своему мужу. Ее же красота не только не увядала, но еще больше расцветала, и кто видел ее окруженной этой толпой детей, тому она казалась уже не смертной, а прямо богиней. Но вот раздался в Фивах пророческий голос уже состарившегося Тиресия:

— Радуйтесь, смертные! Зевс тронул богиню Латону лучами своей любви — на блуждающем острове Делосе родила она двух божественных близнецов, Аполлона и Артемиду. Артемиде отец даровал власть над лесами и над зверем лесным — она его оберегает, и ей должны молиться охотники, чтобы безнаказанно вынести из леса свою добычу. Аполлон же пророчествует на Парнасе в святой ограде Дельфов. Сооружайте алтари, воскуряйте фимиам, закалывайте жертвы, в честь божественных близнецов, Аполлона и Артемиды, и их благословенной матери Латоны!

И народ высыпал на улицы, послушный пророческому зову; быстро выросли алтари, благовонный туман фимиама вознесся к небесам, жертвенная кровь полилась струями, и благоговейные песни огласили город. Но одна душа осталась чужда всеобщей радости — это была душа гордой царицы Ниобеи. Как? В честь ее бывшей подруги Латоны воздвигают алтари? За что? За то, что она двоих детей родила? Двоих — велика заслуга! Она, Ниобея, не двоих, а две седмицы подарила своей новой родине! Не помня себя от гнева, она позвала свою свиту и быстро спустилась из дворца к ликующему народу. Ее появление расстроило благоговейную радость толпы, песни умолкли, все ждали, что скажет царица.

— Безумные, ослепленные! — крикнула она. — Стоит ли воздвигать алтари матери двух жалких близнецов? Уж если кому, то мне их надлежит воздвигать, мне, окруженной таким роскошным цветом прекрасных и могучих детей! — И, не дожидаясь ответа толпы, она своим царским посохом опрокинула ближайший, наскоро возведенный из дерна алтарь.

Народ обомлел; никто не решался последовать дерзновенному примеру, но никто и не отважился прекословить гневной царице, которую все привыкли слушаться. Наступило гробовое молчание. И вот послышался сначала тихий, потом все громче и громче протяжный, раздирающий плач; он доносился со стороны того здания — палестры, — в котором сыновья Ниобеи упражнялись в беге, борьбе и других приличествующих их возрасту играх. Все громче и громче — и вот стали приносить их самих, одного за другим, от старшего, юноши с русым пухом на щеках, до младшего, нежного мальчика, за которым, убиваясь, следовал его верный пестун. Все были бездыханны; у каждого зияла рана в груди, и из раны, окруженная запекшейся кровью, выдавалась стрела — золотая стрела.

Крик пронесся по толпе:

— Это Аполлон их погубил за кощунство их гордой матери!

И все вернулись к алтарям; опять поднялись благовонные облака фимиама, опять послышались песни, но песни жалобные, умоляющие:

— Аполлон! Помилуй нас, Аполлон!

Ниобея, пораженная своим горем, уже не возражала толпе; мрачно понурив голову, она медленным шагом последовала за теми, кто нес ее сыновей ко дворцу. Прошли через царские ворота, положили убитых на траву внутреннего двора. Растворились двери женских покоев дворца, выбежали юные сестры, бросились с громким плачем обнимать то того, то другого из убитых братьев.

— Что случилось? Кто их убил?
— Аполлон их убил, — ответили жалобные голоса.
— Нет! — строго сказала старшая из свиты. — Ваша мать их убила своим нечестивым высокомерием.

Эти слова заставили очнуться погруженную в грустное раздумье царицу. Она подняла голову, окинула взором дочерей, обряжавших своих убитых братьев, — в своем горе они были еще прекраснее, чем раньше в своей радости. Опять гордая улыбка заиграла на ее бледных губах.

— О, не ликуй, жестокая! — крикнула она, угрожающе подняв правую руку к небесам. — Я все еще благословенная мать в сравнении с тобой. После стольких смертей я все еще побеждаю!

Прозвучало слово и умолкло — и все умолкли. Тишина — жуткая, зловещая тишина. Вдруг послышался странный свист, и вслед за тем одна из девушек со стоном упала на грудь распростертого у ее ног брата. За ней вторая, третья, еще другие. Осталась одна, младшая, совсем еще девочка; с громким криком бросилась она к матери. Тут уже всякая гордость, оставила царицу — она обвила плащом свое последнее дитя.

— О, пощади! — взмолилась она. — Хоть одну, хоть эту меньшую мне оставь!

Но было поздно: сверкнула золотая стрела — и головка и нежные руки беспомощно свесились с бездыханного тела.

И опять воцарилось молчание — на этот раз надолго. Ниобея застыла в немом горе, склонившись над телом своей девочки, и из остальных никто не хотел звуком или движеньем нарушить гробовую тишину — не хотел, а вскоре и не мог. Все застыли. Застыл и Амфион, когда он, вернувшись, увидел, во что превратился его еще недавно цветущий дом.

Прошло несколько дней. Никто из фиванцев не решался навестить царский дворец, обратившийся в настоящее царство смерти… Тела убитых лежали, каждое с золотой стрелой в пронзенной груди, и окружали их не люди, нет, а каменные подобия людей.

И снова, как в славный день подвига Кадма, разверзлись небеса, снова с них спустились боги, на этот раз для печального дела, чтобы предать земле обе седмицы Ниобеиных детей. Гробницу окружили фигуры скорбящих-только Ниобею Зевс приказал отделить от тех, кого она убила своим греховным высокомерием. Западный ветер, Зефир, обхватил ее своими могучими руками и унес обратно в Лидию. Там она поныне стоит каменным изваянием на горе Сипиле — ее рот раскрыт, как бы для жалобы, и вечная влага росится из ее недвижных очей.